Фенрир опрокидывает стопку дрянного самогона и просит повторить. Дергает ухом, сгоняя снулую зимнюю муху, очумевшую от тепла густо натопленного бара. Почесывает меховую шею. За стойкой прячутся ряды зеленоватых пузатых бутылей с мутной белой жижей, кислое недошедшее вино в канистре, на чьем горлышке натянута резиновая перчатка, и бутылка коньяка, на которую ему, божеству, вкалывать несколько месяцев.
Амур промывает руки в обшарпанной бадье и чистит инструменты. С плодами любви он знаком не понаслышке: с ними, придерживая тяжелое пузо, к нему на кресло приходят каждый день. Чаще – с ненужными. Кому, как не богу любви, забирать то, что дал, назад?
Оборванный лепрекон трясет старый автомат с газировкой. Содовой с сиропом там нет уже много лет, но звон пары мелких монет внутри доводит его до исступления.
В божественной коммуналке грязно, весело и голодно: на плитке греются бадьи с водой, рядом готовится ужин, сверху на веревке – сушатся чьи-то подштанники. Судя по собачьему волосу, без оборотней здесь не обошлось. Вечные очереди к отхожей пересекаются с хвостами таких же вечных к душу. Бегают подростки, где-то поют под гитару, ангел волочит по коридору перебитые крылья, и на него рычат, чтоб подобрал свои куриные перья и не наследил грязью с калош.
На улице мороз под минус сорок. За улицами - мерзкий и белый Лес, который пожирает жителей одного за другим и выплевывает новых при хорошей погоде. Талоны на еду. Келпи где-то в своей шараге пытается промыть настенный гобелен с вышитым озером грязной желтой губкой. От подъезда к подъезду, молясь на свою дубленку и шапку-ушанку, перебегает очередная никому не всравшаяся индивидуальность.
Чувствуешь Холод?
И они, словно куклы,
Захлопнут свои глаза,
Неуклюже упав в окровавленный чернозём.
Мы не сможем простить им
Концерты и полный зал.
Мы научим их петь
И из зависти загрызём.
